Talk-in' 'bout, Hey now ! Hey now ! I-KO, I-KO, un-day Jock-a-mo fee-no ai na-n, Jock-a-mo fee na-n! (Repeat)
Ходить на кладбище просто так всегда казалось мне отвратительным по своей наглости богохульством – как можно превращать места, земля которых полита слезами , разрыхлена множеством могильщиков, земля которых скрывает в себе деревянные ящики, наполненные остатками когда-то живых существ? Остатками тех, кого кто-то когда-то любили, лелеяли, растили и воспитывали, женили и выдавали замуж, встречали после роддома и откачивали после попоек.
Как можно превращать погосты в «необычные» туристические объекты? Лица праздных туристов, жующих жвачку и невнимательно запивающих водой из бутылок по 0,5 заученную и монотонную, словно заежженая пленка на старом кассетнике, речь экскурсовода, фотографии на фоне надгробий известных людей – черт, но ведь это же все равно люди, а не просто громкие имена или псевдонимы! Неужели хоть один из снующих вслед за гидом по кладбищенским дорожкам всерьез может представить, что когда-то его собственные остатки также будут банально подвергаться процессу разложения в шести футах от подошв чьих-то кроссовок, невнимательно пинающих камешек от скуки?
Но, конечно же, разлагаться и гнить не в таком пафосном месте, одно нахождение на котором доставляет больше эстетического удовольствия, чем просмотр всех кино-новинок Голливуда за последний год. Хотя, конечно же, не стоит говорить так самоуверенно – не для всех архитектурные памятники, пусть и настолько ужасные в своей красоте, имеют такую же ценность, как для меня.
Вот такие ассоциации у меня вызывают старинные кладбища, по которым топчутся маленькими стайками любознательные. Или не очень любознательные – оравы школьников, сонно протирающих глаза после попойки, тоже весьма часто встречаются среди каменных ангелов и траурных венков.
Но это кладбище не из тех, которое позволит себе терпеть подобное.
Почему?
Просто мое тщеславие упорно твердит мне, что иначе я бы на нем не находилась. Мое присутсвите делает любое место исключительным. Ну, или хотя бы я так думаю.
И мое беспричинное появление на кладбище в «неприемный» день, of course, даже отдаленно не может напоминать богохульство.
Да что вообше может быть богохульного в том, чтобы стоять возле могилы Соломии Крушельницкой, что на Лычаковском кладбище во Львове с крышкой от термоса в руке? Что плохого в том, чтобы рассматривать грубовато-прекрасного каменного Орфея, высеченного на месте последнего пристанища великой певицы, аккуратно надпивать ароматный травяной чай (в который, конечно же, подлито н-нное количество алкоголя), чувствовать тяжесть сумки, наполненной бутербродами, выпивкой и деньгами на своем плече? Что плохого в мелодиях, которые наполняют мое сознание – это же только сознание, а чистота моих помыслов никого не волнует, включая меня.
Да и в конце-концов, что может быть дурного в том, чтобы следовать за ним, куда бы он ни пошел своей рассекающей воздух походкой, пусть даже и на кладбище?
Я должна признать, что мое тело непростительно замерзает, руки в замшевых перчатках околели настолько, что я даже под тканью чувствую холод своих колец, а на моих ресницах, кажется, уже появился иней. Но знание того, что кольца раскалятся до предела, а воображаемый иней на ресницах испарится с первым же его поцелуем, когда мы вернемся в номер, дает мне мягкое, но настойчивое указание терпеть, пока он не наиграется. Хотя сейчас мысли о еще одном прекрасном вечере, проведенном с ним и нашими маленькими алкогольными друзьями «Вишенкой» и «Сливкой» согревают меня довольно слабо – я смотрю на этот ужасный, простой и неэстетичный памятник и меня раздражает его грубость. Это же могила женщины, а не солдата! А еще этот холод и пронизывающий октябрьский ветер, который невидимой метлой подгоняет листья, как суровый дворник гонит стаю маленьких школьников от окон своей дворницкой, вот только эти маленькие желтые гады спешат не домой, а прилипнуть к моим ботинкам. На меня наводит отчаянную тоску даже это низкое, грязное небо – оно напоминает мне серое лицо покойника, что уж говорить про все эти памятники – их мрачное великолепие вызывает дрожь по моему телу не хуже холода. Мне кажется, что эти скульптуры сами сделаны из твердого на ощупь, отвратительно реального холода, от прикосновения обнаженными пальцами к которому может просто парализовать, и они смотрят на меня, как на теплую добычу своими мрачными неподвижными лицами.
Желая отогнать от себя подобные мысли, я отвожу глаза от могил и, проверив взглядом, не видит ли он меня, оборачиваю замерзшую субстанцию под названием «Анастасия Симонова» к нему. Он как раз стоит спиной –мне сегодня чертовски везет. Особенно с погодой.
О, ну я просто не могу удержаться и неслышно делаю пару шагов по направлению к нему, чтобы рассмотреть все в деталях. В такие моменты мне просто необходимо находить развлечение, а особенно если оно само плывет ко мне в руки. Хотя нет – пока что оно просто стоит ко мне спиной.
Выбрав удобную точку для созерцания, я как заядлый знаток скрещиваю руки на груди и приступаю к просмотру этого шедевра – наблюдать за ним иногда бывает настолько интересно, что все «ахи» и «охи» зоологов вокруг беснующегося в клетке гепарда кажутся мне не более чем фальшивкой.
Он стоит спиной ко мне, слегка отогнувшись назад, прижимая к себе объектив фотоаппарата – его очень заинтересовали две фигуры, вытесанные из очередного куска сероватого мрамора. Если я не ошибаюсь, это ангел, утешающий плачущую вдову или что-то в этом роде. Щелчки фотоаппарата звучат особенно жутковато в дуэте с шорохом листьев по кладбищенским аллеям… Но я здесь, чтобы обращать внимание далеко не на это.
Мама всегда говорила, что в мужчинах-фотографах есть особая пластика и грация, особая плавность тела, позволяющая им делать из себя идеальный штатив для камеры. Их сосредоточенный взгляд и напряженные руки могут заворожить послаще фотографий, которые они делают. Теперь я начинаю сполна в это верить – его нервные движения сменяются застывшими сгорбленными позами – он рассматривает сделанную работу. Дальше он порывисто наклоняется и резко запрокидывает голову, чтобы убрать волосы с лица…
Да.
Вот оно.
Нежные золотистые пряди послушным ему вихрем взлетают вверх и покорно ложатся вокруг его лица светлым ореолом, ниспадая на его плечи мягкой волной. Я всегда поражалась неимоверной красоте этого движения – красоте, от которой открывается рот, а руки перестают ощущать предметы, которые они держат. Каждый раз я словно наблюдаю его замедленной съемке – что-то вроде этого есть в каждом по-настоящему «хорошем классическом фильме». Черт, мне не стоит врать – такого нет ни в одном фильме… Разве что в том, который постоянно крутится в моей голове.
Но больше всего меня удивляло то, что его волосы исполняют идеально-точные пируэты и никогда не фальшивят, всегда завораживая меня своим мастерским исполнением. Так слаженный оркестр всегда чувствует нужные музыкальные переходы, все капризы мелодии и настроение друг-друга. Так слаженная команда техников исполняет ритуал над болидом во время пит-стопа, так врачи, повинуясь лишь приравненному к клятве Гиппократа инстинкту четко вспарывают и зашивают тело, так естественно-прекрасно в воздухе каждую весну разливается томный тягучий запах наступающего тепла…
Он несколько раз хлопает своими длинными стрелками-ресницами, имеющими не только странную для парня длину, но и светлые желтые кончики, мельком скользит взглядом по застывшей на экране фотографии и тут же направляет глаза в пространство, ища меня. Его глаза сканируют территорию – он не знает, что я стою совсем рядом, и его взгляд становится удивленно-тревожным - прямые линии его пшеничных бровей ломаются на переносице, когда он хмурится.
Я не окликаю его – я слишком увлечена рассматриванием его такой широкой в этой куртке спины. Никак не могу привыкнуть к той квадратности, которую создают на нем тяжелые теплые вещи – для меня он навсегда останется парнем, просто созданным для легких темно-синих рубашек. Даже «стилы», которые в принципе не имеют никакой угрозы для его внешности, вызывают мое недовольство – Курт Кобейн носил кеды, вот и он пускай носит, если он так на него похож. Я знаю, эти выводы абсурдны, но я слишком люблю эстетическое удовольствие, особенно если это касается мужчин. Но нет, мне больше не позволено так говорить – правильно сказать «все, что касается его».
Но, с другой стороны, именно эта квадратность, в меру подогнанная по его спортивной фигуре делает из него не бедного несчастного музыкального бомжа, живущего под мостом, а..хм, очень даже привлекательный артефакт, за который, я уверена, не одна сумасшедшая любительница тяжелой музыки готова отдать многое. И тем для меня слаще то, что мне-то, собственно, ничем не приходилось жертвовать. Ну, или почти ничем…
Увлеченная этими мыслями, я и не замечаю момента его «прозрения» - мое сознание возвращается только когда он уже с довольной улыбкой идет по направлению ко мне, делая размашистые шаги и высоко задрав голову.
Я тут же выпрямляю спину, делаю глоток чая и снисходительно-равнодушно ему улыбаюсь:
-Ну что, наигрался наконец?
Он тут же округляет свои невинные глаза, немного наклоняет голову и по-дурацки перепугано-наивно спрашивает:
-А что,ты уже хочешь обратно? – как всегда он запинается и немного глотает слова. Хрипловатый, вопрошающий голос, золотые канатики его волос жалобно свисают вдоль его лица, умоляя меня их погладить.
Серъезно, у меня иногда возникает мысль, что его волосы живут совершенно отдельной от него жизнью.
Более того – они со мной разговаривают…
Его тон меня смешит - У него очень редко получается быть серьезным в моем понимании, хотя… Не, правда, я испугалась его только несколько за всю нашу с ним историю. Да и то чаще все это заканчивалось тем, что мне надоедало скрывать свое по-ханжески жадное желание и каждая ссора заканчивалась, по -большому счету, в его обьятиях.
Довольная эффектом, еле сдерживая веселую улыбку, я поднимаю глаза вверх, раздумывая над его словами, потом вздыхаю, снова делаю глоток остывающего чая
-Да нет. Мне, в принципе, все равно.
-Не говори так. – после всех наших ссор и количества раз, когда я повторяла эти страшные слов « мне все равно», он стал относится к этому простому словосочетанию с мистическим ужасом. Его голос приогбретает неожиданно резки оттенок – странно, сегодня он не расположен для моих традиционных «игр».
-Ну-ну, пупсик, не психуй…- я произношу это так, как успокаивают капризного ребенка, одновременно протягивая к нему руки. Я уже даже закрываю глаза в предчувствии поцелуя, но… он иногда тоже умеет расстроить мои планы.
-Настяяа (да, он очень сильно растягивает гласные в моем имени, я замечаю это даже сейчас, когда мне следует думать больше о резкой перемене его настроения, чем о его акценте), я не психую, просто..просто..ай, ладно! – И он отворачивается, делая вид, что снова смотрит фотографии.
-Блять, в чем дело?! – мой голос касается своих привычных высоких регистров: - Я что, стояла тут и мерзла среди всех этих чертовых статуй, ожидая пока ты блять сделаешь свои хреновы фотографии для того чтобы ты орал на меня?! – я поджимаю губы, достаю термос и закручиваю крышку, мое раздражение действительно поднимается во след за моими словами. Порыв холодного ветра бьет мне в спину мокрой холодной тряпкой, выбивая волосы из прически. Я запихиваю термос в портфель, смахиваю невидимые пылинки с рукавов куртки – в общем, делаю все, чтобы не смотреть на него. Я даже не слушаю, что он говорит мне – а он, как всегда, яростно жестикулируя, втирает мне что-то о том, что я опять чем-то недовольна, что я слишком сильно улыбалась портье и вообще, что я могла сюда с ним не ехать, если мне не нравится проводить с ним время.
В моей голове проносится воспоминание о том, как я выбирала себе новые комплект темно-синего шелкового белья, как я нетерпеливо разминала руки, когда продавщица укладывала его в красивый салатовый пакетик, а потом в не менее милую багровую коробочку. Я не совсем понимаю, что именно мужчины находят в этих истинно женских вещах, но я не против – лишь бы работало. И сейчас я депрессивно размышляю о том, что эта маленькая коробочка лежит на дне моей сумки без дела в то время, как тот, для кого предназначены эти красивые лоскутки ткани, стоит и кричит на меня.
-Так, все, мне надоело – я разворачиваюсь и пытаюсь идти назад, к выходу, но, как и следовало ожидать, он мягко, но очень сильно хватает меня за руку повыше локтя с фразой «нет, стой, ты меня дослушаешь».
В такие моменты я начинаю жалеть о том, что куда-то с ним поехала.
О том, что я встречаюсь с ним.
О том, что я когда-то пошла с ним гулять.
О том, что я ответила на его сообщение.
О том, что я вообще когда-то зарегистрировалась в этом долбанном «контакте».
О том, что я вообще знаю и вижу его.
Если бы я была такой же всемогущей, как Стивен Кинг, я бы обязательно нажала на «стоп», слегка отдохнула, глядя на его застывшее нервное лицо, сделала бы глубокий вдох, хлопнула в ладоши – и, вуаля, вернулась бы в свое прежнее состояние полгода назад. Словно у меня в кармане лежит маленький. Но не менее всемогущий текст-процессор. Одно точно сформулированное предложение, и все!
Никакого Ярика.
Никаких истерик, никакой ревности, никаких ссор. Никаких раздражений, никаких криков, никаких испорченных выходных. Никакого разочарования и нервных дрожащих рук, застегивающих блузку. Никаких спутанных волос и едкого запаха сигарет, которым они полны. Никакой тяжелой музыки. Никакой необходимости духаться выбрать только те духи, которые ему нравятся (хотя он никогда не принуждал меня к этому). Никой необходимости сообщать ему о своих критических днях из-за его неуемной озабоченности. Никакой обязанности хорошо выглядеть. Никаких жертв в виде его любимого чая с лимоном, а не без него, как люблю я. Никаких звонков каждые 2 часа и голоса из телефона, требующего сказать «муррр». Никакх дурацких «мурр», «мяу», «кс-кс», «киця» и прочей чепухи, а также никакой необходимости исполнять всю эту какофонию в присутствии моих подруг. Никакого «да как ты можешь это слушать – с технической стороны они играют просто отвратительно». Никакого запрета смотреть на других парней и улыбаться им. Никаких проблем с интимной жизнью – тогда у меня бы ее просто не было и я бы не чувствовала себя грязной, когда он делает что-то не так. Никакого «что-то не так».
Ничего вообще.
Пустота и одинокие тихие вечера с книжкой. Неуверенность в себе и, наверное, я все равно бы обратила внимание на того старшекурсника, который похож на него. Я бы постриглась и у меня бы не было длинных волос, которые я так лелею и которые он так любит – он всегда подходит сзади и слегка разрыхляет их своим «уже неарийским носом», делает глубокий вдох и пронзительно взвизгивает «Мяу!». Не было бы никаких возбужденных взглядов и порывов с его стороны после «мурр» и остальной чепухи. Я так никогда бы и не поняла, что правильней слушать качественную музыку. Никогда не было бы белесых вспышек, когда он делает то, что я не позволяла и не хочу позволять делать никому. Я бы никогда не поняла, что чай с лимоном – это вкусно. Я никогда бы не стала следить за собой в несколько раз тщательнее – да я вообще бы никогда не стала бы красивее, если бы не он, ибо я придерживаюсь мнения Ив-Сен Лорана о том, что лучшая одежда для женщины – объятия ее любимого мужчины. И дело ведь не только в одежде.
Я никогда не признала бы, что парень моей мечты
А) будет светлоглазым блондином
Б) появился у меня так рано.
Я никогда бы не услышала звон своих сережек, когда он берет мое лицо в свои руки, чтобы поцеловать. Я никогда бы не узнала его настоящего – со спутанными волосами, собранными в хвост, в домашних джинсах с фиолетовым пятном сзади, со смешно торчащими ушами и в очках. И он бы никогда не понравился мне таким. Я никогда бы не подарила ему круглые зеркальные очки – как раз то, что он хотел. Тоесть, я никогда бы не сделала его счастливым. Хотя бы с помощью подарком. Я никогда бы не узнала запахи его духов, никогда бы не одела его рубашки, никогда не придала бы значения простым английским словам, которые он говорит с этим непростительным развратным акцентом. Кстати о акценте – никто так смешно не коверкал бы русский язык чешским произношением. Я никогда бы не возненавидела Чехию еще больше, а все зз-за того, что совсем скоро он уедет туда. Но!
Я никогда бы не ощутила то приятное бремя обязанности любить его всегда – чтобы не случилось
…я поворачиваюсь и молча смотрю на него. Он набирает побольше воздуха в легкие и уже открывает рот, чтобы продолжить свою неуемную тираду, но я точно знаю, что это необязательно. Я вздыхаю, улыбаюсь и стремительно прижимаюсь к нему, целуя его мягкие, насыщенно-розовые открытые губы. Он как всегда недоуменно поднимает брови и пытается довести свое «профессорское дело» до конца, считая, что мне просто неинтересно слушать его и моей главной целью является закрыть ему рот. Но я снова предпринимаю попытку оказаться настолько близко к нему, насколько возможно – и в этот раз я добиваюсь своего.
Под аккомпанемент «Ясик, все хорошо, пошли в МкДональдс, нет, я не обижаюсь, да, все точно хорошо, дай мне сигарету» он, держа меня за руку, послушно топает вслед за мной к выходу из кладбища.
Я вообще всегда добиваюсь своего.
Особенно если это касается мужчин.
Тоесть, особенно если это касается его…
Как можно превращать погосты в «необычные» туристические объекты? Лица праздных туристов, жующих жвачку и невнимательно запивающих водой из бутылок по 0,5 заученную и монотонную, словно заежженая пленка на старом кассетнике, речь экскурсовода, фотографии на фоне надгробий известных людей – черт, но ведь это же все равно люди, а не просто громкие имена или псевдонимы! Неужели хоть один из снующих вслед за гидом по кладбищенским дорожкам всерьез может представить, что когда-то его собственные остатки также будут банально подвергаться процессу разложения в шести футах от подошв чьих-то кроссовок, невнимательно пинающих камешек от скуки?
Но, конечно же, разлагаться и гнить не в таком пафосном месте, одно нахождение на котором доставляет больше эстетического удовольствия, чем просмотр всех кино-новинок Голливуда за последний год. Хотя, конечно же, не стоит говорить так самоуверенно – не для всех архитектурные памятники, пусть и настолько ужасные в своей красоте, имеют такую же ценность, как для меня.
Вот такие ассоциации у меня вызывают старинные кладбища, по которым топчутся маленькими стайками любознательные. Или не очень любознательные – оравы школьников, сонно протирающих глаза после попойки, тоже весьма часто встречаются среди каменных ангелов и траурных венков.
Но это кладбище не из тех, которое позволит себе терпеть подобное.
Почему?
Просто мое тщеславие упорно твердит мне, что иначе я бы на нем не находилась. Мое присутсвите делает любое место исключительным. Ну, или хотя бы я так думаю.
И мое беспричинное появление на кладбище в «неприемный» день, of course, даже отдаленно не может напоминать богохульство.
Да что вообше может быть богохульного в том, чтобы стоять возле могилы Соломии Крушельницкой, что на Лычаковском кладбище во Львове с крышкой от термоса в руке? Что плохого в том, чтобы рассматривать грубовато-прекрасного каменного Орфея, высеченного на месте последнего пристанища великой певицы, аккуратно надпивать ароматный травяной чай (в который, конечно же, подлито н-нное количество алкоголя), чувствовать тяжесть сумки, наполненной бутербродами, выпивкой и деньгами на своем плече? Что плохого в мелодиях, которые наполняют мое сознание – это же только сознание, а чистота моих помыслов никого не волнует, включая меня.
Да и в конце-концов, что может быть дурного в том, чтобы следовать за ним, куда бы он ни пошел своей рассекающей воздух походкой, пусть даже и на кладбище?
Я должна признать, что мое тело непростительно замерзает, руки в замшевых перчатках околели настолько, что я даже под тканью чувствую холод своих колец, а на моих ресницах, кажется, уже появился иней. Но знание того, что кольца раскалятся до предела, а воображаемый иней на ресницах испарится с первым же его поцелуем, когда мы вернемся в номер, дает мне мягкое, но настойчивое указание терпеть, пока он не наиграется. Хотя сейчас мысли о еще одном прекрасном вечере, проведенном с ним и нашими маленькими алкогольными друзьями «Вишенкой» и «Сливкой» согревают меня довольно слабо – я смотрю на этот ужасный, простой и неэстетичный памятник и меня раздражает его грубость. Это же могила женщины, а не солдата! А еще этот холод и пронизывающий октябрьский ветер, который невидимой метлой подгоняет листья, как суровый дворник гонит стаю маленьких школьников от окон своей дворницкой, вот только эти маленькие желтые гады спешат не домой, а прилипнуть к моим ботинкам. На меня наводит отчаянную тоску даже это низкое, грязное небо – оно напоминает мне серое лицо покойника, что уж говорить про все эти памятники – их мрачное великолепие вызывает дрожь по моему телу не хуже холода. Мне кажется, что эти скульптуры сами сделаны из твердого на ощупь, отвратительно реального холода, от прикосновения обнаженными пальцами к которому может просто парализовать, и они смотрят на меня, как на теплую добычу своими мрачными неподвижными лицами.
Желая отогнать от себя подобные мысли, я отвожу глаза от могил и, проверив взглядом, не видит ли он меня, оборачиваю замерзшую субстанцию под названием «Анастасия Симонова» к нему. Он как раз стоит спиной –мне сегодня чертовски везет. Особенно с погодой.
О, ну я просто не могу удержаться и неслышно делаю пару шагов по направлению к нему, чтобы рассмотреть все в деталях. В такие моменты мне просто необходимо находить развлечение, а особенно если оно само плывет ко мне в руки. Хотя нет – пока что оно просто стоит ко мне спиной.
Выбрав удобную точку для созерцания, я как заядлый знаток скрещиваю руки на груди и приступаю к просмотру этого шедевра – наблюдать за ним иногда бывает настолько интересно, что все «ахи» и «охи» зоологов вокруг беснующегося в клетке гепарда кажутся мне не более чем фальшивкой.
Он стоит спиной ко мне, слегка отогнувшись назад, прижимая к себе объектив фотоаппарата – его очень заинтересовали две фигуры, вытесанные из очередного куска сероватого мрамора. Если я не ошибаюсь, это ангел, утешающий плачущую вдову или что-то в этом роде. Щелчки фотоаппарата звучат особенно жутковато в дуэте с шорохом листьев по кладбищенским аллеям… Но я здесь, чтобы обращать внимание далеко не на это.
Мама всегда говорила, что в мужчинах-фотографах есть особая пластика и грация, особая плавность тела, позволяющая им делать из себя идеальный штатив для камеры. Их сосредоточенный взгляд и напряженные руки могут заворожить послаще фотографий, которые они делают. Теперь я начинаю сполна в это верить – его нервные движения сменяются застывшими сгорбленными позами – он рассматривает сделанную работу. Дальше он порывисто наклоняется и резко запрокидывает голову, чтобы убрать волосы с лица…
Да.
Вот оно.
Нежные золотистые пряди послушным ему вихрем взлетают вверх и покорно ложатся вокруг его лица светлым ореолом, ниспадая на его плечи мягкой волной. Я всегда поражалась неимоверной красоте этого движения – красоте, от которой открывается рот, а руки перестают ощущать предметы, которые они держат. Каждый раз я словно наблюдаю его замедленной съемке – что-то вроде этого есть в каждом по-настоящему «хорошем классическом фильме». Черт, мне не стоит врать – такого нет ни в одном фильме… Разве что в том, который постоянно крутится в моей голове.
Но больше всего меня удивляло то, что его волосы исполняют идеально-точные пируэты и никогда не фальшивят, всегда завораживая меня своим мастерским исполнением. Так слаженный оркестр всегда чувствует нужные музыкальные переходы, все капризы мелодии и настроение друг-друга. Так слаженная команда техников исполняет ритуал над болидом во время пит-стопа, так врачи, повинуясь лишь приравненному к клятве Гиппократа инстинкту четко вспарывают и зашивают тело, так естественно-прекрасно в воздухе каждую весну разливается томный тягучий запах наступающего тепла…
Он несколько раз хлопает своими длинными стрелками-ресницами, имеющими не только странную для парня длину, но и светлые желтые кончики, мельком скользит взглядом по застывшей на экране фотографии и тут же направляет глаза в пространство, ища меня. Его глаза сканируют территорию – он не знает, что я стою совсем рядом, и его взгляд становится удивленно-тревожным - прямые линии его пшеничных бровей ломаются на переносице, когда он хмурится.
Я не окликаю его – я слишком увлечена рассматриванием его такой широкой в этой куртке спины. Никак не могу привыкнуть к той квадратности, которую создают на нем тяжелые теплые вещи – для меня он навсегда останется парнем, просто созданным для легких темно-синих рубашек. Даже «стилы», которые в принципе не имеют никакой угрозы для его внешности, вызывают мое недовольство – Курт Кобейн носил кеды, вот и он пускай носит, если он так на него похож. Я знаю, эти выводы абсурдны, но я слишком люблю эстетическое удовольствие, особенно если это касается мужчин. Но нет, мне больше не позволено так говорить – правильно сказать «все, что касается его».
Но, с другой стороны, именно эта квадратность, в меру подогнанная по его спортивной фигуре делает из него не бедного несчастного музыкального бомжа, живущего под мостом, а..хм, очень даже привлекательный артефакт, за который, я уверена, не одна сумасшедшая любительница тяжелой музыки готова отдать многое. И тем для меня слаще то, что мне-то, собственно, ничем не приходилось жертвовать. Ну, или почти ничем…
Увлеченная этими мыслями, я и не замечаю момента его «прозрения» - мое сознание возвращается только когда он уже с довольной улыбкой идет по направлению ко мне, делая размашистые шаги и высоко задрав голову.
Я тут же выпрямляю спину, делаю глоток чая и снисходительно-равнодушно ему улыбаюсь:
-Ну что, наигрался наконец?
Он тут же округляет свои невинные глаза, немного наклоняет голову и по-дурацки перепугано-наивно спрашивает:
-А что,ты уже хочешь обратно? – как всегда он запинается и немного глотает слова. Хрипловатый, вопрошающий голос, золотые канатики его волос жалобно свисают вдоль его лица, умоляя меня их погладить.
Серъезно, у меня иногда возникает мысль, что его волосы живут совершенно отдельной от него жизнью.
Более того – они со мной разговаривают…
Его тон меня смешит - У него очень редко получается быть серьезным в моем понимании, хотя… Не, правда, я испугалась его только несколько за всю нашу с ним историю. Да и то чаще все это заканчивалось тем, что мне надоедало скрывать свое по-ханжески жадное желание и каждая ссора заканчивалась, по -большому счету, в его обьятиях.
Довольная эффектом, еле сдерживая веселую улыбку, я поднимаю глаза вверх, раздумывая над его словами, потом вздыхаю, снова делаю глоток остывающего чая
-Да нет. Мне, в принципе, все равно.
-Не говори так. – после всех наших ссор и количества раз, когда я повторяла эти страшные слов « мне все равно», он стал относится к этому простому словосочетанию с мистическим ужасом. Его голос приогбретает неожиданно резки оттенок – странно, сегодня он не расположен для моих традиционных «игр».
-Ну-ну, пупсик, не психуй…- я произношу это так, как успокаивают капризного ребенка, одновременно протягивая к нему руки. Я уже даже закрываю глаза в предчувствии поцелуя, но… он иногда тоже умеет расстроить мои планы.
-Настяяа (да, он очень сильно растягивает гласные в моем имени, я замечаю это даже сейчас, когда мне следует думать больше о резкой перемене его настроения, чем о его акценте), я не психую, просто..просто..ай, ладно! – И он отворачивается, делая вид, что снова смотрит фотографии.
-Блять, в чем дело?! – мой голос касается своих привычных высоких регистров: - Я что, стояла тут и мерзла среди всех этих чертовых статуй, ожидая пока ты блять сделаешь свои хреновы фотографии для того чтобы ты орал на меня?! – я поджимаю губы, достаю термос и закручиваю крышку, мое раздражение действительно поднимается во след за моими словами. Порыв холодного ветра бьет мне в спину мокрой холодной тряпкой, выбивая волосы из прически. Я запихиваю термос в портфель, смахиваю невидимые пылинки с рукавов куртки – в общем, делаю все, чтобы не смотреть на него. Я даже не слушаю, что он говорит мне – а он, как всегда, яростно жестикулируя, втирает мне что-то о том, что я опять чем-то недовольна, что я слишком сильно улыбалась портье и вообще, что я могла сюда с ним не ехать, если мне не нравится проводить с ним время.
В моей голове проносится воспоминание о том, как я выбирала себе новые комплект темно-синего шелкового белья, как я нетерпеливо разминала руки, когда продавщица укладывала его в красивый салатовый пакетик, а потом в не менее милую багровую коробочку. Я не совсем понимаю, что именно мужчины находят в этих истинно женских вещах, но я не против – лишь бы работало. И сейчас я депрессивно размышляю о том, что эта маленькая коробочка лежит на дне моей сумки без дела в то время, как тот, для кого предназначены эти красивые лоскутки ткани, стоит и кричит на меня.
-Так, все, мне надоело – я разворачиваюсь и пытаюсь идти назад, к выходу, но, как и следовало ожидать, он мягко, но очень сильно хватает меня за руку повыше локтя с фразой «нет, стой, ты меня дослушаешь».
В такие моменты я начинаю жалеть о том, что куда-то с ним поехала.
О том, что я встречаюсь с ним.
О том, что я когда-то пошла с ним гулять.
О том, что я ответила на его сообщение.
О том, что я вообще когда-то зарегистрировалась в этом долбанном «контакте».
О том, что я вообще знаю и вижу его.
Если бы я была такой же всемогущей, как Стивен Кинг, я бы обязательно нажала на «стоп», слегка отдохнула, глядя на его застывшее нервное лицо, сделала бы глубокий вдох, хлопнула в ладоши – и, вуаля, вернулась бы в свое прежнее состояние полгода назад. Словно у меня в кармане лежит маленький. Но не менее всемогущий текст-процессор. Одно точно сформулированное предложение, и все!
Никакого Ярика.
Никаких истерик, никакой ревности, никаких ссор. Никаких раздражений, никаких криков, никаких испорченных выходных. Никакого разочарования и нервных дрожащих рук, застегивающих блузку. Никаких спутанных волос и едкого запаха сигарет, которым они полны. Никакой тяжелой музыки. Никакой необходимости духаться выбрать только те духи, которые ему нравятся (хотя он никогда не принуждал меня к этому). Никой необходимости сообщать ему о своих критических днях из-за его неуемной озабоченности. Никакой обязанности хорошо выглядеть. Никаких жертв в виде его любимого чая с лимоном, а не без него, как люблю я. Никаких звонков каждые 2 часа и голоса из телефона, требующего сказать «муррр». Никакх дурацких «мурр», «мяу», «кс-кс», «киця» и прочей чепухи, а также никакой необходимости исполнять всю эту какофонию в присутствии моих подруг. Никакого «да как ты можешь это слушать – с технической стороны они играют просто отвратительно». Никакого запрета смотреть на других парней и улыбаться им. Никаких проблем с интимной жизнью – тогда у меня бы ее просто не было и я бы не чувствовала себя грязной, когда он делает что-то не так. Никакого «что-то не так».
Ничего вообще.
Пустота и одинокие тихие вечера с книжкой. Неуверенность в себе и, наверное, я все равно бы обратила внимание на того старшекурсника, который похож на него. Я бы постриглась и у меня бы не было длинных волос, которые я так лелею и которые он так любит – он всегда подходит сзади и слегка разрыхляет их своим «уже неарийским носом», делает глубокий вдох и пронзительно взвизгивает «Мяу!». Не было бы никаких возбужденных взглядов и порывов с его стороны после «мурр» и остальной чепухи. Я так никогда бы и не поняла, что правильней слушать качественную музыку. Никогда не было бы белесых вспышек, когда он делает то, что я не позволяла и не хочу позволять делать никому. Я бы никогда не поняла, что чай с лимоном – это вкусно. Я никогда бы не стала следить за собой в несколько раз тщательнее – да я вообще бы никогда не стала бы красивее, если бы не он, ибо я придерживаюсь мнения Ив-Сен Лорана о том, что лучшая одежда для женщины – объятия ее любимого мужчины. И дело ведь не только в одежде.
Я никогда не признала бы, что парень моей мечты
А) будет светлоглазым блондином
Б) появился у меня так рано.
Я никогда бы не услышала звон своих сережек, когда он берет мое лицо в свои руки, чтобы поцеловать. Я никогда бы не узнала его настоящего – со спутанными волосами, собранными в хвост, в домашних джинсах с фиолетовым пятном сзади, со смешно торчащими ушами и в очках. И он бы никогда не понравился мне таким. Я никогда бы не подарила ему круглые зеркальные очки – как раз то, что он хотел. Тоесть, я никогда бы не сделала его счастливым. Хотя бы с помощью подарком. Я никогда бы не узнала запахи его духов, никогда бы не одела его рубашки, никогда не придала бы значения простым английским словам, которые он говорит с этим непростительным развратным акцентом. Кстати о акценте – никто так смешно не коверкал бы русский язык чешским произношением. Я никогда бы не возненавидела Чехию еще больше, а все зз-за того, что совсем скоро он уедет туда. Но!
Я никогда бы не ощутила то приятное бремя обязанности любить его всегда – чтобы не случилось
…я поворачиваюсь и молча смотрю на него. Он набирает побольше воздуха в легкие и уже открывает рот, чтобы продолжить свою неуемную тираду, но я точно знаю, что это необязательно. Я вздыхаю, улыбаюсь и стремительно прижимаюсь к нему, целуя его мягкие, насыщенно-розовые открытые губы. Он как всегда недоуменно поднимает брови и пытается довести свое «профессорское дело» до конца, считая, что мне просто неинтересно слушать его и моей главной целью является закрыть ему рот. Но я снова предпринимаю попытку оказаться настолько близко к нему, насколько возможно – и в этот раз я добиваюсь своего.
Под аккомпанемент «Ясик, все хорошо, пошли в МкДональдс, нет, я не обижаюсь, да, все точно хорошо, дай мне сигарету» он, держа меня за руку, послушно топает вслед за мной к выходу из кладбища.
Я вообще всегда добиваюсь своего.
Особенно если это касается мужчин.
Тоесть, особенно если это касается его…